Жертва моды

https://www.gq.ru

Проклятый художник, гашишист, алкоголик и садист, Модильяни был и остается иконой.

Модильяни – хрестоматийный пример художника, чей богемный миф во многом сильнее художественной репутации. Действительно, если вы видели хотя бы один портрет кисти Модильяни, можно сказать, что вы видели их все. Ибо главным героем его картин был стиль – стиль Модильяни, эфемерная субстанция, на поиски и приручение которой Амедео положил самого себя и всех, кого любил. «Стиль больше, чем просто сокровенный смысл. Стиль – это способ выявить идею, отделить ее от индивидуума, который ее высказал, оставив открытой дорогу тому, что невозможно выразить», – взахлеб писал юный живописец своему другу и наставнику Оскару Гилье. И именно это болезненное выявление идеи самого себя было подоплекой беспрерывного нервного актерства, в которое добровольно превратил свою жизнь Модильяни.

Само его появление на свет было сценкой из комической итальянской оперы. Как раз в тот момент, когда мать художника Эугения корчилась в родовых муках, в семейное гнездо Модильяни нагрянули судебные приставы – изымать имущество за неуплату долгов. Но по итальянским законам кредиторы не имеют права прикасаться к постели роженицы – и Модильяни-старший со всей многочисленной родней принялись спешно прятать нехитрые пожитки под одеяло несчастной Эугении. Так эффектно – еще не родившись – Амедео спас свою семью от полного разорения. О своем призвании 14‑летний юнец тоже заявил весьма театрально: во время очередного приступа лихорадки – а к этому нежному возрасту Модильяни был уже состоявшимся хроником с плевритом, тифом и туберкулезом в больничной карте – в горячечном бреду Амедео заявил обожавшей его матери, что, прежде чем умереть, он должен увидеть шедевры старых мастеров в Палаццо Питти и Галерее Уффици.

Артистический темперамент стал для Модильяни второй лазейкой в сияющий улей маргинального существования – первой была его национальность. Родители Амедео – бизнесмен-неудачник Фламинио Модильяни и мать-учительница Эугения Гарсин – были евреями-сефардами, предки которых в XVIII веке осели в легендарной иудейской гавани – тосканском городке Ливорно. Город с уникальной историей, Ливорно был спроектирован Фердинандо Первым Медичи и архитектором Бернардо Буонталенти в качестве идеального города Ренессанса – оазиса полной религиозной и экономической свободы для представителей всех национальностей и вероисповеданий. Детство в Ливорно превратило Модильяни в полиглота, бегло говорившего на главных европейских языках, а еврейство стало его боевым знаменем. Незнакомым людям Амедео представлялся исключительно как «Модильяни, еврей», и эта «визитная карточка» была для художника типичным жестом театрального протеста: что такое антисемитизм, Модильяни узнал только по приезде в Париж.

Третим пунктом мировоззренческой программы Модильяни была страсть к проклятым поэтам и философам: Ахматова в красках описывала, как они, сидя на скамейке Люксембургского сада, держась за руки и перебивая друг друга, декламировали куски из Бодлера и Лотреамона. Амедео был одержимым ницшеанцем и по молодости агрессивно швырял в собеседников цитаты из «Заратустры» – его наставник в школе живописи Гульельмо Микели наградил Модильяни ироничным прозвищем Супермен, а уже парижские собутыльники прозвали живописца Моди (игра слов, от maudit – «проклятый»). Инакомыслие художника имело и более прозаические семейные корни – подобно Владимиру Ильичу, Модильяни хотел отомстить за старшего брата, проведшего полгода в тюрьме за анархистскую пропаганду.

Именно таким ходячим взрывным – но еще вполне буржуазным – коктейлем 22‑летний Амедео появился в Париже. Шел год 1906-й – зенит блаженной довоенной эпохи спокойствия и процветания, оживающей на страницах мемуаров Ахматовой: «То, чем был тогда Париж, уже в начале 20-х годов называлось vieux Paris или Paris avant-guerre («старый Париж», «Париж до войны». – Прим. ред.). Еще во множестве процветали фиакры. У кучеров были свои кабачки, которые назывались Au rendez-vous des cochers, и еще живы были мои молодые современники, вскоре погибшие на Марне и под Верденом. Все левые художники, кроме Модильяни, были признаны. Пикассо был столь же знаменит, как сегодня, но тогда говорили «Пикассо и Брак». Ида Рубинштейн играла Шехерезаду, становились изящной традицией дягилевские Ballets Russes. Прокладка новых бульваров по живому телу Парижа (которую описал Золя) была еще не совсем закончена. Женщины с переменным успехом пытались носить то штаны (jupes-culottes), то почти пеленали ноги (jupes-entravées). Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию.

Забавно, что в свой первый парижский год Модильяни был типичным испуганным провинциалом, посланным небогатой – но и не без гроша – семьей строить свою судьбу в столицу. Он арендует недешевую студию, украшенную плисовой драпировкой и репродукциями ренессансных картин, и разгуливает по голодающему Монмартру в образе барского сынка в приличном костюме и шляпе. И даже сменив имидж на более богемный – вельветовые штаны, алый шарф и широкополую шляпу (Амедео будет верен этому ансамблю до конца жизни), Модильяни далеко не сразу вписался в местный авангардный пейзаж. Да что там: он вполне чопорно критиковал Пикассо за его пролетарский комбинезон – мол, разумеется, он гений, но нельзя же так опускаться!

Продолжалось это не свойственное Амедео умеренное существование ровно год – саморазрушительная реализация стиля Модильяни совсем скоро взяла свое. Для начала, к ужасу соседей, художник разгромил свою «буржуазную» студию – сорвал драпировки и репродукции и сжег все привезенные с собой картины. «Никудышное ребячество, – объявил Модильяни столпившимся у порога соседям и зевакам, – все это я нарисовал, когда еще был буржуа». Следующий шаг – добровольное погружение в омут порока. Модильяни принимается по примеру любимого Верлена упиваться абсентом, плотно садится на гашиш, крутит публичные романы с проститутками вроде легендарной «королевы Монпарнаса» Кики. Всеми этими подвигами цементируется репутация Модильяни – потерянного гения, и именно отсюда родом его неизбывная иконическая привлекательность в качестве трагической ролевой модели. Как писал безвестный отечественный стихоплет: «Шедевры свои Модильяни / Обычно рисует по пьяни, / Дождется момента, / Нажрется абсента / И пишет все рьяней и рьяней». Или вот ветеран советской экспортной богемы Илья Эренбург из цикла «Стихи о канунах» 1915 года: «Ты сидел на низенькой лестнице, / Модильяни, / Крики твои – буревестника, / Уловки обезьяньи... / О, безумец без имени! / Ты кричал – «я могу»! я могу!» / И какие-то четкие пинии / Вырастали в горящем мозгу. / Великая тварь / Ты вышел, заплакал и лег под фонарь».

«Великая тварь» и впрямь бесчинствовала до «полной гибели всерьез»: вместе с другом-проказником Морисом Утрилло они бегают по кладбищам и пугают людей, устраивают погромы в кафе (хозяйке кафе «Белль Габриэль» однажды пришлось закрыть свое заведение из-за разрушений, учиненных парочкой живописцев). Моди приобретает вредную привычку раздеваться догола на людях. Под Рождество 1911 года, нарядившись Санта-Клаусом, живописец стоит у дверей кафе «Ротонда» и бесплатно раздает зеленые пастилки из гашиша. Не подозревающие о подвохе посетители глотают их. Начинается повальное сумасшествие: богема бьет керосиновые лампы, опрыскивает стены и потолки ромом. Модильяни, взгромоздившись на стойку бара, читает Данте. Наиболее проницательные сразу же различают художественную природу дебоширства Модильяни – Пикассо однажды сострил: «Достаточно странно увидеть Модильяни пьяным где-либо, а не на углу бульвара Монмартр и бульвара Распай».

Критик Андре Салмон считал, что уникальный стиль Модильяни – прямая производная его алкоголизма и наркомании; мол, трезвый Модильяни был посредственным художником, и только изменив сознание, мог высечь из него искры гениальности. Как бы то ни было, но живопись Модильяни была, безусловно, таким же протестным жестом, как и его публичная эксцентриада. Он ведь учился у импрессионистов, дружил в юности с футуристами и провел зрелые годы в окружении кубистов – и тем не менее за всю жизнь нарисовал, наверное, три пейзажа, отказался подписать манифест Маринетти и превратил свою живопись в традиционалистскую портретную галерею. Зато именно так он смог стать авангарднее авангарда – когда все рвались на улицы слушать флейты водосточных труб, он запирался в камере-обскуре своей студии и грезил средневековыми мадоннами с вытянутыми шеями и фигурками африканских богинь. Художественный взгляд Модильяни был по сути фотокамерой, откалиброванной с учетом всех современных ей измов – прежде всего кубизма, но глубоко опрокинутой в пространственное (африканская и азиатская скульптура) и временное (средневековая фигуративность) отстранение-удаление. Некоторые портреты Модильяни напоминают чахоточное горение мальчиков с пылающими глазами Эгона Шиле, некоторые – нагло карикатурны (портрет Диего Риверы), а его немногочисленные еврейские персонажи, кажется, вот-вот пробьют верхнюю раму, вырвутся на свободу и начнут порхать по витебскому небу Шагала. И тем не менее все они – чистый Модильяни, четкие отпечатки счастливо обретенного стиля.

Найдя себя через стиль, Модильяни остался верен ему во всем. Переключившись на женские ню, он и в этом очевидном жанре шел против популярного вкуса и абсолютно игнорировал его эротический подтекст. В 1919 году Моди встречался с престарелым Ренуаром, и мэтр решил, что начинающий художник просит у него совета, как рисовать обнаженное женское тело: «Когда вы пишете обнаженную женщину, вы должны как бы ласкать кисточкой ее обольстительный зад... Нежно-нежно водить кисточкой по холсту, как будто лаская». «Я не собираюсь гладить кисточкой женские задницы. Меня вообще не интересуют зады!» – яростно завопил Модильяни и хлопнул дверью. Его мировоззренческое кредо не претерпело никаких изменений: в Париже он в основном общался с выходцами из интернациональной еврейской диаспоры (литовский еврей Жак Липшиц, болгарский Жюль Паскен, белорусские Хаим Сутин и Осип Цадкин, украинская Хана Орлова, польский Мойше Кислинг) – такими же вырванными из родных местечек богемными сорняками, как и он сам. Он и в смерти остался верен своему парадоксальному «я» – последними словами он попрощался не с любимой Жанной, не с Парижем и не с друзьями. «Cara Italia», – прошептал Модильяни перед смертью.

Леонид Александровский