Казанова: история одного мифа

В 1820 году на стол лейпцигскому издателю Фридриху-Арнольду Брокгаузу легла французская рукопись. Она принадлежала перу некоего итальянца по имени Джакомо Казанова, скончавшегося в 1798 году, библиотекаря в замке Дукс (Богемия), и представляла собой подробное описание его жизни.

Оказавшись по делам в Дрездене, Брокгауз показал рукопись своим друзьям — писателям-романтикам. Людвигу Тику и Фридриху Шеллингу жизнеописание понравилось очень. Авантюрист, путешествующий по Европе, влюбляющийся на каждом шагу, меняющий профессии… В XIX веке этот прекрасно-ужасный образ казался уже недостижимым и оттого еще более привлекательным идеалом. Услыхав восторженные отзывы, издатель немедленно заказал перевод на немецкий язык.

Успех превзошел все ожидания. О мемуарах заговорили по всей Европе. И вскоре Брокгауз выпустил книгу на языке оригинала. Когда сочинение Казановы стало общедоступным, то начались долгоиграющие споры. Одни читатели и, разумеется, критики негодовали потому, что «несомненно, в истории литературы встречались произведения столь же безнравственные, но ни одно из них не является более постыдным для автора, чем это: ибо здесь рассказчик и герой — одно лицо, которое не может заявить, как Марциал: «Пусть непристойны стихи, жизнь безупречна моя» (профессор Алессандро д’Анкона). Другие, более чуткие литературные знатоки — а их было много, — восхищались безудержно. Альфреду де Мюссе «лучший из авантюристов» казался бунтарем, не желающим подчиниться каким бы то ни было условностям и выбирающим стиль поведения лишь сообразно собственным представлениям, не говоря о желаниях.

После смерти реального Казановы прошло чуть более двадцати лет, и о нем уже мало кто помнил, даже в родном его городе. Так, поэт Уго Фосколо посчитал вышедшие в свет записки апокрифом, а Казанову — лицом вымышленным, при том, что знал Венецию, жил в ней и был знаком с ее историей. В середине же XIX века во Франции совершенно серьезно распространилась версия, что автор книги — Стендаль, чей стиль будто бы ощущался в каждой ее фразе.

Впрочем, тогда же «казусом» заинтересовались профессиональные историки и филологи. Вопрос об авторстве, к счастью, был закрыт довольно скоро и без бесконечных дискуссий, о каковых съязвил позже Марк Твен («произведения Шекспира на самом деле написаны не им, а неизвестным однофамильцем»). В существовании исторического Казановы сомневаться перестали. Однако повис в воздухе вопрос о достоверности его мемуаров. Его и пришлось разрешать так называемым казановистам — поклонникам авантюриста, сгруппировавшимся к началу ХХ века вокруг специального журнала. Прочитав мемуары своего кумира, как шифрованный текст, они повели себя настоящими детективами: месяцами сидели в архивах, пытаясь установить личность очередной Неизвестной (Казанова зачастую галантно изменял или сокращал до инициалов имена своих возлюбленных) или выяснить подлинный адрес каждого из бесчисленных свиданий. При этом не отдавали себе отчета в том, что стремятся доказать искренность человека, который в собственных мемуарах выставил себя профессиональным шарлатаном, а порой и шулером. И началась цепная реакция: вслед за поклонниками Казановы в архивы погрузились и их оппоненты, но с противоположной целью — доказать, что великий распутник был к тому же ничтожным обманщиком.

Очень быстро стало ясно: многие, причем самые невероятные истории, описанные в мемуарах, несомненно, реальны (мелкие неточности или расхождения лишь усиливали общее впечатление достоверности).

Соблазн пройтись по следам знаменитого авантюриста, заглянуть в дома его свиданий не изжит до наших дней

В северной Венеции
Кого только не заносило в Россию ветром приключений в XVIII веке. Казанова попал сюда уже на закате своей авантюрной карьеры. Итальянец прибыл в Петербург морозным утром 21 декабря 1764 года, в самый короткий день русской зимы. Впоследствии он уверял своего читателя, что ночь в этом климате может длиться «18 часов 45 минут».
Первое, что поразило его в Петербурге — необычайная дешевизна (спустя 30 лет автор мемуаров вздыхал, что те времена давно прошли, и северная столица стала дороже Лондона). Второе — что из иностранных языков в ходу в основном немецкий. Не успел Казанова въехать в свои комнаты на Миллионной, как получил приглашение на трехдневный бал-маскарад при дворе, откуда вернулся в прекрасном расположении духа. Если и не все владели французским, то кадриль на французский манер дамы танцевали «безукоризненно». К тому же он встретил там старых парижских знакомых. А вскоре выяснилось, что первое впечатление было ошибочным: иные придворные прекрасно говорили на языке Ронсара, и заезжий ловелас быстро с ними сошелся. Среди своих знакомых он упоминает Нарышкина, Елагина, Панина и Екатерину Дашкову.
В петербургской элите он отмечает повальное вольтерьянство. «Все его читают, все носят томик Вольтера в кармане и никого, кроме него, не цитируют. И не дай Бог, чтобы кто-то позволил себе посмеяться над ним...» Такое отношение раздражало Казанову. «Они считают, что, прочтя Вольтера, станут такими же мудрыми, как и их кумир. Но если бы они читали те книги, из которых Вольтер сам когда-то почерпнул знания, это принесло бы им намного больше пользы», — ворчливо замечает он. Как азартный человек и авантюрист, Казанова любил ставить все на карту. При этом он умел проигрывать и ценил это качество в других людях. Увидев, как некий князь, проиграв на слово 1 000 рублей, сохранил невозмутимость, венецианец выразил свое восхищение. Ему, смеясь, ответили: «Да ваш благородный князь вовсе и не думает платить». «Но разве он не обесчестит себя этим?» — изумился гость. «Здесь это не считается постыдным. Есть негласное правило, что тот, кто проигрывает на слово, платит лишь по желанию. Но он волен и не платить. Напротив, требовать уплаты выигрыша считается дурным тоном». Более того, продолжал собеседник, есть немало дворян, которые кичатся тем, что прекрасно выучились шулерству, и даже отправляются в Европу на заработки. Подобная откровенность смутила даже Казанову. В России он практически не играл. Впрочем, в тот момент он как раз был при деньгах. Как и все европейцы, заброшенные волей судеб в нашу страну, Казанова задумывался над происходящим в государстве. Однако, в отличие от старого брюзги Кюстина, он предпочитал не критиковать, а красочно описывать. Например, как однажды, переезжая через полуразвалившийся деревянный мост и выразив недовольство, услышал от русского спутника, что по случаю торжества, когда по мосту будет проезжать императрица, его выстроят из камня. Поскольку до празднования оставалось менее трех недель, Казанова усомнился. Собеседник же сурово сказал, что никаких сомнений быть не может, так как уже издан соответствующий указ. Самое интересное, пишет Казанова, что хотя мост, конечно, и не был выстроен, а все же императрица и в самом деле оказалась «всегда права»: за несколько дней до праздника она издала второй указ, перенося им строительство на следующий год. Наконец, его поразили бани. И даже не то, что мужчины и женщины мылись в них вместе. А то, что никто при этом не обращал друг на друга ни малейшего внимания.
Конечно, Казанова не был бы Казановой, если бы его пребывание в России сводилось лишь к списку «ума холодных наблюдений». Не обошлось и без любовных приключений: в России он приобрел хорошенькую крестьянку. Сам факт приобретения крепостной (уже изжитое в Европе варварское право!) был для него экзотикой: и не случайно он дал ей экзотическое имя Заира (так звали в трагедии Вольтера прекрасную рабу султана). Поначалу очень довольный своей красавицей, итальянец жалел об одном: они не могли разговаривать, а в женщинах, как и в мужчинах, автор «Истории моей жизни» ценил прежде всего собеседника. («Позволив своему возлюбленному насладиться своими прелестями, недалекой красавице больше нечего ему предложить. Напротив, наделенная тонким умом дурнушка может так влюбить в себя мужчину, что он достигнет с ней предела всех своих мечтаний».) Но Заира скоро выучилась венецианскому наречию. «Если бы не ее проклятая ревность и не ее мания гадать на картах (для Заиры это был способ узнать о неверности и устроить сцену), я бы ее никогда не бросил», — уверял впоследствии наш герой. Влюбившись перед отъездом в актрису-француженку, он перепоручил Заиру престарелому архитектору Ринальди (строителю Мраморного дворца в Петербурге).
Вероятно, общение с любившей гадать на картах Заирой способствовало его выводу о том, что «из всех христиан русский народ — самый суеверный». Особое мнение он составил и о Николае-угоднике, через которого русские «общаются с Богом»: «в углу каждой комнаты — непременно иконка, и входя, вы сначала кланяетесь ему, а уж потом хозяину. Если же вдруг иконки нет, то русский, обежав глазами всю комнату, останавливается в недоумении и совершенно теряется». В середине лета 1764 года по совету друзей Казанова, на которого белые ночи «навевали тоску», отправляется в Москву. «Нельзя сказать, что вы были в России, если вы не были в Москве, или что вы знаете русских, если общались только с петербуржцами: при дворе они ведут себя совсем не так, как в обычной жизни. Вообще петербуржцы мало отличаются от иностранцев. И московские жители, особенно из богатых, сочувствуют всем тем, кто по своему положению, ради выгоды или из честолюбия отправляются «на чужбину», ибо родина их — Москва, и Петербург не может их не испортить».
От Москвы у Казановы лубочно-традиционные впечатления. Оглушающий звон колоколов, обилие церквей, традиционное московское гостеприимство. Кроме того, он находит, что женщины красивее и менее холодны, и для всех них единственно непростительным грехом является скупость. Вернувшись вновь в Петербург, он начинает подумывать об отъезде. Однако знакомые уверяют его, что нельзя ехать, не встретившись с императрицей. По совету Панина ранним утром Казанова отправляется на прогулку в Летний сад. Прохаживаясь между «плохими статуями из неважного камня», среди которых были и Сапфо в обличье бородатого старика, и Авиценна в виде нелепой старушки, венецианец действительно повстречал Екатерину. «Я надеюсь, что не все увиденное здесь показалось вам столь же нелепым, как эти статуи». Казанова дипломатично ответил, что все русские нелепости — ничто по сравнению с тем, что достойно восхищения в этой стране, и «без труда» проговорил об этом целый час, а затем предложил императрице проект реформы календаря.
Несмотря на все старания, Казанове так и не удалось обрести свое место в северной Венеции. Впрочем, он признавался, что и сам толком не знал, чего хотел, приезжая сюда, и на какую роль мог претендовать. Он пробовал устроиться на службу к императрице, подавал ряд проектов, но все безуспешно. «В России в почете лишь те, кто был приглашен. Тех же, кто прибыл сюда по своей воле, не уважают».

Вторая жизнь в России
C момента выхода в свет мемуаров Казанове везло с читателями — в том числе и в России. И пусть здесь не было открытого восхищения авантюристом, как среди европейских романтиков (Делакруа или Жорж Санд), зато эти «оригинальные», по его выражению, «записки» почитывал во французском издании сам Александр Сергеевич. В 1830-е годы в его кругу было принято обсуждать произведения знаменитых мемуаристов, и можно предположить, что воспоминания Казановы пользовались успехом у петербуржцев.
В 1861 году в журнале «Время» был впервые опубликован на русском языке фрагмент его жизнеописания со вступительным словом издателя — Ф.М. Достоевского. Времена стояли суровые, и потому предисловие носит оправдательный характер: всячески подчеркивается, что мемуары — не просто легкое чтиво, а энциклопедия XVIII века. Затем следует история побега Казановы из Пьомби — единственный эпизод во всей книге, лишенный тех «эксцентричностей», которые могли «оскорбить нравственность» тогдашнего читателя.
Еще более разочаровать этого читателя могло издание 1884 года, где после многообещающего предисловия, клеймившего Казанову как немыслимого развратника, следовала подборка его страноведческих зарисовок, в которых женщины не упоминались вовсе. Похоже, издатель просто издевался в предисловии, когда, кратко излагая биографию авантюриста, то и дело упоминал о каком-нибудь «самом невозможном приключении, рассказанном очень подробно в «Мемуарах», но о котором, увы, он вынужден был «из скромности умолчать». Как известно, жесткая цензура повышает спрос на самиздат, и если в официальных изданиях эротические описания выхолащивались, то в неофициальных, напротив, упор делался именно на них. К началу ХХ века на русском языке циркулировал странный апокриф, представлявший собой вольно переписанные мемуары. Дабы не обрывать их на полуслове, неизвестный редактор этой версии придумал эффектную концовку: Казанова погибает в кораблекрушении, однако железный (!) ящик с его мемуарами пристает к берегу — на радость будущим поклонникам и поклонницам.
И лишь к 1910-м годам на волне увлечения Венецией и XVIII веком пробил наконец час Казановы (тогда же выходит книга Павла Муратова «Образы Италии», где венецианцу отводится целая глава). Его книга становится настолько востребованной, что ее даже выпускают тоненькими ежемесячными брошюрами. Кульминация тогдашней славы мемуариста совпала с появлением драматических произведений Марины Цветаевой («Феникс», «Приключения Казановы», 1918—1919), посвященных последним годам жизни героя. Чуть позже, в дневнике 1923 года, Цветаева признается: «Замысел моей жизни был: быть любимой 17-ти лет Казановой (чужим!) — брошенной и растить от него прекрасного сына...» Тому, что тогда соблазнителем увлекалось много молоденьких девушек, есть еще одно свидетельство. В своих мемуарах Лиля Брик упоминает юную особу, в те годы «влюбленную в Казанову и мечтающую попасть в ад для того, чтоб с ним там встретиться».
В Европе пик популярности Казановы приходится на 1920-е годы, в постреволюционной же России, напротив, интерес к праздному вольнодумцу резко спадает. Пожалуй, единственное упоминание о нем в сталинское время — статья в БСЭ (1931 год), в которой автор, цитируя «Капитал», объявляет авантюриста «побочным продуктом буржуазного общества», а многочисленные любовные связи объясняет «социальной выгодой» и «жаждой наживы». Впрочем, «сексуальная психология продолжает интересоваться Казановой как своеобразным биологическим типом», — заключает автор статью.
В 1991 году, на волне книжного «беспредела» постперестроечной поры, появилось сразу несколько изданий мемуаров (среди них лучшее — под редакцией А.Ф. Строева). А в 2005 году том, посвященный Казанове, вышел в серии ЖЗЛ. Признание авантюриста как выдающейся личности состоялось.
Между литературой и жизнью
История жизни Казановы резко обрывается на пребывании в Триесте (1774 год), откуда он собирается вернуться в родной город после восемнадцатилетних скитаний. Есть версия, что продолжение существовало (на рукописи значилось: «История моей жизни до 1797 года»), однако найти его нигде не удалось. Вероятно, автор просто не успел завершить задуманное: он сел за мемуары в 1791 году — за семь лет до смерти, и при том, что писал порой по двенадцать часов в сутки, ему не хватало времени. Возможно также, что он и вовсе не захотел сочинять дальше: приятно вспоминать безумства юности, а поздние годы (о них известно из активной почтовой переписки Казановы) были таковы, что хотелось скорее забыть.

Возвращение в Венецию, которого он так ждал, не принесло ему счастья. Он вновь менял занятия: пробовал переводить Гомера, издавал литературный ежемесячник, выступал в качестве театрального импресарио — все без особого успеха. Зато неплохо «пошло» еще одно «новое» дело — работа осведомителем инквизиции.

Издательская авантюра
«История моей жизни» была написана итальянцем по-французски. Однако ее первыми читателями стали немцы. Лишь несколько лет спустя (в 1826-м) владелец рукописи Ф.-А. Брокгауз принял решение о французском издании, отдав рукопись на переработку дрезденскому профессору Жану Лафоргу. Тот же не просто поправил язык, вольно приспособив его к вкусам и потребностям эпохи, но и совершенно изменил ряд важнейших пассажей. Например, в сцене диалога с Вольтером он вложил в уста венецианца похвалу красноречию французов. Кроме того, будучи сторонником революции и антиклерикалом, профессор с удивительной непосредственностью переписал все, что выдавало в Казанове человека прежнего уклада. До сих пор остается загадкой, почему, несмотря на старания поклонников и исследователей, на протяжении целых 140 лет французский оригинал рукописи оставался запертым в сейфе лейпцигского издательства, чудом уцелев в двух мировых войнах. Известный итальянский литературовед Бенедетто Кроче вспоминал, что когда в канун нового, 1945, года прогуливался по вечернему Неаполю с философом Сальваторе ди Джакомо, тот мечтательно заметил: «Хорошо, если бы одним из пунктов мирного договора с Германией стала экстрадиция рукописи»…
Однако решение о ее издании было принято лишь двадцать лет спустя: в начале 1960-х вышел толстенный трехтомник, снабженный подробными комментариями и в точности — вплоть до случайных итальянизмов — воспроизводящий оригинальный текст.
Герой на все времена
Как получилось, что из всех знаменитых итальянцев никто, включая Данте, Макиавелли, Леонардо или Галилея, не удостаивался равного Казанове восторга и внимания со стороны читателей, ученых и обывателей?

Его мемуары — это книга-протей. Каждая эпоха находила в ней что-то свое, мечтательное или сокровенно-интимное. В 1820-е Казанову любили за то, что он выдающийся авантюрист, готовый будни превратить в праздник. Ближе к концу века, с ужесточением цензуры, он стал восприниматься прежде всего как завсегдатай «запретных» будуаров. Далее, на рубеже столетий «своим» сочли его приверженцы ницшеанства: в отличие от анемичных персонажей, населявших декадентские сочинения, этот искатель приключений учил полнокровной, насыщенной жизни и максимальной реализации заложенного в человеке потенциала.

Различия в интерпретациях, рост или снижение популярности Казановы часто объясняются ценностями отдельного исторического момента. При этом самые ярые противники автора «Истории» встречались обычно среди его земляков. Особенно активно открещивались от него, как от представителя старой, раздробленной Италии, в эпоху национального подъема (Рисорджименто): авантюрист — плод насквозь прогнившей, упадочной Венецианской республики, но никак не сын новообразованной героической нации. С приходом фашизма эти настроения возобладали вновь: при том, что именно тогда возник невероятный спрос на разного рода биографии, от Цезаря до дуче, успех мемуаров венецианца оказался обратно пропорционален успеху жанра. В 1935-м актом Министерства культуры «История моей жизни» была запрещена на территории страны…

Такое вот непостоянство даже после смерти, непостоянство книги и читательского отношения к ней. Оно и неудивительно — иногда вообще сложно поверить, что речь в рассказах о Казанове идет об одном человеке. Даже самые строгие моралисты не могут отказать ему в даровании рассказчика — а режиссеру Федерико Феллини мемуары показались скучными, «как телефонный справочник». Бельгийский психоаналитик Л. Флем пишет книгу «Казанова, или Воплощенное счастье», а итальянский профессор Г. Фикара издает труд под названием «Казанова и меланхолия». Этот список можно продолжать.

Конечно, здесь можно напомнить, что сам авантюрист охотно себе противоречил. И к тому же, в отличие от сложившегося характера Дон Жуана его образ на страницах мемуаров находится в постоянном становлении: юный герой представлен в первых главах нежным, пылким, способным на искренние чувства и полным радужных надежд человеком. Постепенно он теряет эти свойства и к концу уже готов купить любовь там, где ее больше не удается завоевать. Однако и это не объясняет того накала эмоций, с которым одни набрасываются на соблазнителя, а другие готовы его защищать.

И вот еще в чем парадокс: именно эта уникальная и зыбкая личность (будь то историческое лицо или персонаж) стала олицетворять «тип» и выветрилась в пустое прозвище заурядного соблазнителя…

Миф о «добром» обольстителе
«В наши дни Казанова стал чем-то вроде спагетти, мандолины и «Санты Лючии» — тем, что ассоциируется с итальянцами за пределами Италии, не вызывая при этом особого уважения или симпатии, — сказал, как отрезал, Марчелло Мастроянни. — Для иностранцев Казанова — это в меру смазливый итальянец, пользующийся некоторым успехом у женщин».

Да, он давно стал мифом: мало кто читал его мемуары, но все слышали об их авторе-герое. Но если в народе это имя слилось с Дон Жуановым, то любой, кто призадумается об этих двоих, обязательно их противопоставит.

Андалусиец — «холодный соблазнитель», для которого женщина — «жертва», очередной номер в списке побед (таков первый стереотип). А венецианец — щедрый любовник, для него каждая женщина — неповторима (тоже стереотип, но — более привлекательный). Романтик из Севильи не любит никого, гедонист Казанова — готов любить каждую. «Испанский Дон Жуан, немецкий доктор Фауст, англичанин Байрон и француз Бодлер — все они прежде всего вечно неудовлетворенные… Казанова же при первом же поцелуе фаустовской Маргариты ощутил бы себя на седьмом небе и пожелал остановить мгновенье» — так резюмировала эту мысль бывшая подруга Муссолини Маргарита Зарфатти, автор книги «Казанова против Дон Жуана».

Приехав в 1745 году в Рим, Казанова хотел стать Папой. Все получилось не совсем так, как он задумывал
В голове не укладывается: Казанова – Папа Римский. Но если бы история приняла иной оборот, воспитанник духовной семинарии по имени Джакомо Казанова вполне мог возвыситься до ризы самого могущественного из земных духовных лидеров.

Этот величайший в истории распутник впервые попал в Рим юным помощником приходского священника и стал метить на кафедру св. Петра. (Он был в высшей степени амбициозен, этот Казанова). Добейся он своего, какие пирушки могли бы состояться в стенах Ватикана... Но тогда мир не узнал бы его мемуаров, в которых рассказывается обо всем, что (и обо всех, кого) он сделал, отказавшись от духовного сана.

И сегодня Рим остается одновременно и крайне эротичным, и глубоко церковным городом: представьте себе Аниту Экберг, резвящуюся в фонтане Треви, всю эту барочную архитектуру с присущим ей тесным единением возвышенного и приземленного, экзальтированных святых и херувимов с ямочками на щеках.

С обязанностями проводника по этому священно-эротическому Риму честолюбивый священник и образчик греховности Джакомо Казанова справился бы куда лучше любого из нас. Его рассказы о Риме – это замешанная на кофе густая смесь из католицизма, романтических историй и сплетен, что в общих чертах отражает истинное положение вещей в его эпоху.

В 1745 году 19-летнй Казанова переехал в Рим в качестве секретаря кардинала Аквавивы, правой руки понтифика. Этого прелата называли "единственным в Риме человеком, который более могущественен, чем сам Папа". Аквавива квартировал в Палаццо ди Спанья, у подножья Испанской лестницы. В те времена это было местечко что надо (да и сейчас, пожалуй, не хуже).

Жилище Казановы располагалось на четвертом этаже. Сегодня там находится посольство Испании. Для мальчишки с венецианских окраин это был волнующий шаг в убранные пурпуром властные коридоры. Приглядевшись к окрестностям, вы до сих пор можете обнаружить детали, указывающие на то, что раньше эти места находились под суверенитетом Испании, вне юрисдикции римских городских властей и папского аппарата.

На брусчатке и стенах домов выбиты буквы RCDS – "Regia Corte di Spagna" – этими знаками отмечены границы территории, на которой испанцы пользовались дипломатической неприкосновенностью. Потому-то бывший в услужении у папского кардинала Казанова и надеялся, что при поведении, далеком от приличествующего духовному лицу, он всегда сможет избежать наказания. Он ошибался.

Казанова немедленно сделался завсегдатаем кофеен на Страда Кондотто, ныне Виа Кондотти. Одно из этих заведений существует до сих пор: это "Кафе Греко", старейшая кофейня в Риме. Здесь сохранилась большая часть оригинального декора XVIII века, как и специфический налет от кофейных испарений и табачного дыма, осевший на стенах за те 250 лет, что римляне занимались здесь любимыми делами: сплетничали, спорили на теологические темы и оттачивали свой внешний вид.

Сегодня в "Кафе Греко" нечасто встретишь юных священников – цены выросли, да и хозяева заведения с большей охотой предложат вам не кофе, а "Кампари"; однако ради того, чтобы окунуться в аутентичную атмосферу старого Рима, отстоять очередь, безусловно, стоит.

Впрочем, тот дух религиозного великолепия, из-за которого Казанова стремился сделать карьеру в Риме, сохранился здесь повсюду. В первые же выходные в Риме на мою долю выпало три возвышенных момента, причем все они произошли в церквях. Во-первых, я стал свидетелем рассыпания лепестков роз сквозь отверстие в своде Пантеона (такое бывает только на Пятидесятницу).

Затем была служба в Сан Джовании дей Фьорентина в сопровождении изысканной музыки, исполненной на настоящем органе эпохи барокко, и неожиданного подвывания, доносящегося от особых "прихожан", которых меньше всего ожидаешь увидеть в церкви: это одна из тех церквей, куда на мессу можно привести с собой собаку – точь-в-точь как во времена Казановы.

Наконец, я побывал на потрясающей красоты репетиции "Стабат Матер" Перголези в Санта-Мария сопра Минерва.

Складывается впечатление, что этот город на каждом шагу подбрасывает волнующие детали, напоминающие о божественном среди нас. По наблюдениям самого Казановы, даже если ты нетверд в своей вере, в Риме имеет смысл препоручить себя Господу – хотя бы на время.

Расположенный вокруг Пантеона район Минерва был хорошо известен юному священнику Казанове, поскольку по пути в Рим в экипаже он познакомился с женщиной, которая жила в этой части города. Именно здесь честолюбивому священнику и начала открываться суть вещей. Анна Мария Монти навсегда изменила ход его жизни, и Казанова утверждал, что в тот раз (да и еще несколько раз) он выступал не столько соблазнителем, сколько по собственной воле соблазненным. Известное дело, у некоторых женщин "пунктик" на священниках.

В наши дни лучшее тому подтверждение – нетрадиционный для Ватикана бестселлер: календарь с фотографиями симпатичных молодых священников, многие из которых, судя по их виду, больше хотели бы повторить карьеру Казановы, чем остаться верными своему призванию.

Казанова и Анна Мария вместе отправились в короткую, но не лишенную упоения увеселительную прогулку по римским предместьям – во Фраскати. Этот городок известен своими искристыми белыми винами и райскими видами, а несколько сохранившихся здесь эффектных вилл свидетельствуют о колоссальном могуществе Католической церкви во времена Казановы. Один из особняков – Грациоли – принадлежал самому Аквавиве (теперь там располагается бутик-отель мирового класса и названный в честь прежнего хозяина ресторан).

Мне же, впрочем, показалось, что самые шикарные во Фраскати сады окружают виллу Альдобрандини, где Анна Мария наконец-то добилась своего. Эти сады были открыты для общественного пользования в 1745 году и до сих пор остаются крайне романтичным местом.

Они полностью занимают склон холма, с которого открывается вид до горизонта. Здесь повсюду разбросаны уединенные закутки и множество сюрпризов: горгульи, выгравированные на камнях маски, маленькие водопады, искусственные руины и изящно выстриженные кусты, а также "скамьи", сослужившие любовникам хорошую службу, когда Анна Мария на свежем воздухе неоднократно лишила Казанову духовного сана.

Но кто-то их видел. Так началось постепенное изгнание Казановы из Рима и из духовного сословия. Ему сказали: город "маленький, и чем дольше вы тут остаетесь, тем меньше он становится". За обедом, за бокалом вина, в театре и на церковной службе – слухами в Риме и по сей день обмениваются всегда и везде. Грешки Казановы породили море слухов, а известие о том, что в Рим приехал английский писатель, который осмелился писать про Казанову, открыло передо мной самые разные двери.

Одна из них вела в клуб Каччья – это, пожалуй, самая аристократичная дверь в городе. Сюда меня привел князь Оддоне Колонна, чьим далеким предком был сам Юлий Цезарь.

Мы собираемся отобедать в самом элитном римском клубе, который располагается в парадных помещениях Палаццо Боргезе, украшенных бесценными антикварными вещами и надписанными фотографиями европейских царственных особ.

Если я пройду этот тест, меня представят монсиньору, чьей семье принадлежит одно из венецианских палаццо, в котором жил Казанова. Вот так, по словам местных жителей, в Италии и делаются дела.

За обедом нас обслуживают одетые в ливреи официанты, а в 50 футах над головой – украшенный фресками потолок бальной залы Паулины Боргезе. Я выдерживаю испытание и в следующее воскресенье получаю приглашение на еще более торжественный обед. На этот раз – в "Болоньезе" на Пьяцца дель Пополо, любимое место Тома Круза и (по воскресеньям) римских кардиналов.

Здесь подают блюда классической итальянской кухни, в том числе излюбленное римлянами XVIII века отварное мясо с засахаренными фруктами и начиненные шербетом грецкие орехи. Настоящий вкус la dolce vita весьма обмирщенного римского духовенства. Я выбираю удобный момент и получаю приглашение по возвращении в Венецию посетить палаццо Брагадин.

Так или иначе, Анна Мария понимала, что Казанова в Риме надолго не задержится. Возможно, именно это заставило ее первым делом соблазнить не особенно сопротивлявшегося семинариста: она хотела ребенка, а ее муж был импотентом. Итак, если Казанова после этих римских каникул лишился карьеры, то Анна Мария прижила дочь – не говоря уж о том, что у нее осталось нескольких красочных воспоминаний о Фраскати.

"Чтобы приспособиться к жизни в Риме, – писал впоследствии Казанова, – нужно быть хамелеоном... втираться в доверие, быть великим лицемером, готовым пойти на подлость, изображая искренность, всегда притворяться". Судя по всему, лишение церковного сана его довольно сильно напугало. По правде сказать, мне кажется, что цинизм, которому он научился в Риме, пошел ему на пользу – как и искусство любви, которое он освоил в райских садах Альдобрандини с помощью более опытной возлюбленной.

Хотя Казанова до конца своих дней остался приверженцем католицизма, в нем всегда была и эта жилка римской приземленности, в которой небесное и телесное часто оказываются слиты воедино. "Если человек, к его несчастью, не верит в Бога и терпеть не может обман, – писал он, – ему следует немедленно покинуть Рим и искать счастья в Лондоне". Что сам Казанова и сделал.

https://www.inopressa.ru