Жанна и Амедео

Сотни итальянцев стояли под весенним дождем у Королевского дворца в Милане, ожидая, когда откроется выставка Модильяни и Эбютерн

В глубине старого кладбища Пэр-Лашез на почти незаметном надгробии высечена надпись на итальянском: «Амедео Модильяни, художник. Родился в Ливорно 12 июля 1884 года. Умер в Париже 24 января 1920. Смерть настигла его на пороге славы». И чуть ниже: «Жанна Эбютерн. Родилась в Париже 6 апреля 1898. Умерла в Париже 25 января 1920. Верная спутница Амедео Модильяни, не захотевшая пережить разлуку с ним».

Они познакомились в 1917 году. Одни говорят, что впервые они встретились на карнавале. Другие, что Амедео заметил ее в Академии Каларосси, где за 50 сантимов можно было получить обнаженную натуру и место за мольбертом. Маленькая шатенка с тяжелыми темно-золотыми косами поминутно стирала свой рисунок резинкой и начинала все заново. Третьи утверждают, что художник увидел Жанну в кафе «Ротонда», на Монпарнасе, где собирались в прокуренной задней комнате художники, продавцы картин и поэты. Увидев ее, он сразу же стал набрасывать на листке бумаги ее портрет. Место их встречи не имеет значения. Важно то, что Модильяни наконец встретил ту, о которой когда-то говорил своему близкому другу скульптору Бранкузи, что «ждет одну-единственную женщину, которая станет его вечной настоящей любовью и которая часто приходит к нему во сне».

Ей было девятнадцать. «Она была похожа на птицу, которую легко спугнуть. Женственная, с застенчивой улыбкой. Говорила очень тихо. Никогда ни глотка вина. Смотрела на всех как будто удивленно». Жила неподалеку от Пантеона, на улице Амьо, на шестом этаже большого дома в квартире 8-бис. Отец Жанны днем служил в парфюмерной фирме, а по вечерам жене и дочери читал вслух философские сочинения своего любимого Паскаля. Ее брат Андре уже был художником. Он выставлял свои пейзажи даже в «Осеннем салоне». Жанна тоже решила стать художницей. Родители не противились.

Амедео было тридцать три. Худой, на бледных ввалившихся щеках временами горел болезненный румянец, зубы почернели. Это был уже не тот красавец, с которым Анна Ахматова гуляла по ночному Парижу, — «голова Антиноя с золотыми искрами». Он жил в мастерской Хаима Сутина, где ему приходилось поливать водой пол, чтобы спастись от клопов, блох, тараканов, вшей, и только потом ложиться спать. Появился он в Париже в 1906 году, привезя с собой репродукции Дуччо, Симоне Мартини, Карпаччо. И единственный из будущих знаменитостей Монмартра и Монпарнаса поселился в дорогой гостинице у Мадлен. В темном костюме с твердым воротничком, в застегнутой на все пуговицы жилетке, в белоснежной рубашке с накрахмаленными манжетами. «Он был божественно красив. Он был весел, здоров и думал лишь о том, как открыть Париж и радоваться жизни... Он был богат... Мы с ним много смеялись, и я потерял его из виду, когда его доход истаял и он уехал, как нищий, жить в Бато-Лавуар на Монмартре», — вспоминал позже поэт Блез Сандрар. Он родился недалеко от Ливорно. Отец его вначале торговал углем и дровами, потом стал владеть маклеровской конторой. Мать происходила из старинного испано-еврейского рода, перекочевавшего когда-то из Туниса в Марсель. В одиннадцать лет Амедео перенес сильный плеврит. Мать тогда написала в своем дневнике: «Характер этого ребенка еще недостаточно сформировался, чтобы я могла высказать о нем определенное мнение. Посмотрим еще, что разовьется из этого кокона. Может быть, художник?» Он поучился немного живописи во Флоренции и в Венеции и отправился покорять Париж.

У Ильи Эренбурга есть стихотворение: «Ты сидел на низенькой лестнице Модильяни. Крики твои — буревестника... А масленый свет приспущенный лампы, А жарких волос синева! И вдруг я услышал: страшного Данте Загудели, расплескались темные слова...» Когда они встречались, Модильяни читал ему всегда по несколько терцин из «Божественной комедии». Эренбург говорил, что в легенде о голодном, беспутном, вечно пьяном художнике, который в редкие часы между двумя попойками писал своеобразные портреты, «все здесь правда, и все здесь ложь». Он считал, что Модильяни, может быть, больше других был создан для счастья. «Конечно, он мог бы писать портреты, которые нравились бы критикам и заказчикам; у него были бы деньги, хорошая мастерская, признание. Но Модильяни не умел ни лгать, ни приспосабливаться; все встречавшиеся с ним знают, что он был очень прямым и гордым». Сколько раз Эренбург видел, как владелица крохотной итальянской харчевни получала рисунок за кусок мяса или за порцию макарон. Она не хотела брать, но он настаивал — не нищий. «Я беру десять франков за сеанс, и еще добавьте немного алкоголя», — говорил он обычно своим клиентам. Работал невероятно быстро. Портрет Жана Кокто нарисовал за три часа. Когда скульптор Анри Лоран начал возмущаться тем, как быстро Модильяни нарисовал его портрет, тот парировал: «Я могу поработать над ним еще, но тогда только испорчу картину».

В 1910 году Анна Ахматова, выйдя замуж за Николая Гумилева, приехала в Париж. В тот приезд она видела его редко, всего несколько раз. «Он был совсем не похож ни на кого на свете. Я знала его нищим, и было непонятно, чем он живет. Как художник, он не имел и тени признания. Беден был так, что в Люксембургском саду мы сидели всегда на скамейке, а не на платных стульях, как было принято. Он вообще не жаловался ни на совершенно явную нужду, ни на столь же явное непризнание». Он казался ей «окруженным плотным кольцом одиночества». А еще, пишет Ахматова, в это время он бредил Египтом. Водил ее в Лувр, уверяя, что все остальное недостойно внимания. Рисовал ее голову в убранстве египетских цариц и танцовщиц. Однажды, зайдя к Модильяни, Ахматова не застала его. В руках у нее была охапка роз. Окно над запертыми воротами мастерской было открыто. И от нечего делать она стала бросать в мастерскую цветы. Когда они встретились, художник удивился, как Ахматова могла попасть в запертую квартиру — ведь ключ был у него. И тогда она объяснила ему, как было дело. «Не может быть — они так красиво лежали». Он рисовал Ахматову не с натуры, а по памяти, дома. Этих рисунков было шестнадцать. Они погибли в царскосельском доме в первые годы революции. Уцелел лишь один... Он никогда не рассказывал Ахматовой «новелл о предыдущей влюбленности». Позже два года прожил с английской поэтессой и журналисткой Беатрис Хастингс, экстравагантной, нервной. Иногда, когда Амедео овладевали беспокойство, гнев, ужас, Беатрис говорила ему: «Модильяни, не забывайте, что вы джентльмен, ваша мать — дама высшего общества». Эти слова действовали на него как заклинание, и он умолкал, стихал.

С Жанной они поселились в крохотной мастерской вблизи Люксембургского сада. Две голые пустые комнаты, выкрашенные оранжевой краской и охрой. Денег катастрофически не хватало. Зимним утром 1917 года Морис Вламинк увидел Модильяни, стоящего посреди мостовой у перекрестка бульваров Распай и Монпарнас. Амедео презрительно разглядывал проносящиеся мимо такси, словно генерал на больших маневрах. Ледяной ветер так и пронизывал. Заметив Мориса, он подошел к нему и сказал совершенно просто, как о чем-то не имеющем для него ни малейшего значения: «Я тебе продам свое пальто. Оно мне велико, а тебе будет в самый раз». По ночам он жутко кашлял. Жанна все больше тревожилась. Нужно было лечение. Модильяни отказывался. Тогда его друг Зборовский, польский поэт и торговец картинами, сбросившись с родителями Жанны, которые к тому времени простили дочь, оплатил поездку в Ниццу. Теща поехала вместе с ними. Ужиться не удалось, и вскоре пришлось перебираться в дешевенькую гостиницу, где обитали одни проститутки. Через какое-то время они переехали на виллу «Смеющаяся», принадлежащую художнику Остерлинду. Днем Модильяни работал, а по вечерам сбегал в местный кабак. Двадцать девятого ноября 1918 года у Жанны родилась дочь. Ее тоже назвали Жанной. Впервые за долгие месяцы Модильяни сказал, вернее, написал матери: «Очень счастлив». Евгения Гарсен тут же ответила сыну. Он снова написал: «Милая мама, бесконечно благодарен тебе за твое ласковое письмо. Малютка здорова, и я тоже. Я нисколько не удивлен, что такая мать, которой всегда была ты, почувствовала себя настоящей бабушкой, независимо от каких-либо «законных оформлений». «Законные оформления» не были совершены: малютку зарегистрировали как дочь Жанны Эбютерн от неизвестного отца, потому что они с Амедео не были венчаны. Впрочем, вернувшись в Париж и узнав, что Жанна во второй раз беременна, он даже написал заявление об оформлении брака, но все уже пошло наперекосяк, и они так и не успели стать законными мужем и женой.

В Ницце Жанна нарисовала карандашом портрет Амедео. «Она чутко уловила, — пишет Виталий Виленкин, — и его изменившийся облик, и что-то от его внутренней духовной сосредоточенности. Он сидит за круглым столом в накинутом на плечи пальто и в шляпе и читает какую-то книгу, плотно сжав вытянутые вперед губы. На столе трубка, пепельница, графин, стакан и большая керосиновая лампа с клетчатым абажуром. Рисунок кажется таким тонким и точным, что только обилие подробностей в одежде и аксессуарах мешает определенно говорить о влиянии того, кем он вдохновлен». Он уходил, а она оставалась дома. Одна. С маленьким ребенком. Без денег. Потерявшая всякие надежды на будущее: Модильяни в Ницце не стало лучше. Их обоих угнетало предчувствие катастрофы. Но еще держали холст и кисти. Он писал портреты Жанны один за другим. Сделал десятки ее рисунков. Она тоже рисовала. В основном — Амедео и свои автопортреты.

конце мая девятнадцатого года Модильяни возвращается в Париж, чтобы подыскать новое жилье. Жанна пока остается на Лазурном берегу. Через три недели она шлет ему телеграмму: «Нет денег на дорогу. Пришли телеграфом сто семьдесят франков плюс тридцать для кормилицы. Приеду в субботу скорым». Новую квартиру он так и не нашел. Поселились в старой мастерской, где жили до отъезда. Маленькую Жанну взяла к себе Люния Чековска. Модильяни часто приходил туда. Иногда поздно ночью — пьяный. И тогда его не пускали в дом. Он не хотел никуда уходить. Так и сидел до утра на ступеньках.

В начале лета девочку отвезли в деревню. Жанна ездила к ней каждую неделю. В августе в Лондоне выставили 12 полотен Модильяни. Несколько картин удалось продать. Появились первые восторженные рецензии. Но наступила зима. И вместе с ней пришло обострение туберкулеза. Он все время мерз. Ему никак не удавалось согреться. И все больше пил. Выставленные в «Осеннем салоне» четыре холста остались непроданными. Критики молчали. Однажды Модильяни отправился на Монмартр к Сюзанне Валадон, матери Утрилло, художника, который первым познакомил юного Модильяни четырнадцать лет назад с Монмартром, того самого Утрилло, которого каждое утро поджидал скупавший по дешевке картины папаша Сулье, чтобы всучить ему кусок картона, тюбик белил, 2-3 тюбика еще каких-нибудь красок, скипидар, прибавляя всегда одну и ту же фразу: «Этого, мой милый, тебе вполне хватит, чтобы сделать шедевр». Придя к Сюзанне, Модильяни попросил выпить и вдруг, как рассказывают очевидцы, «запел что-то протяжное по-еврейски и заплакал. Вероятно, это был «Кадиш», заупокойная молитва — единственная, которую знали в неверующей семье Модильяни».

22 января 1920 года Амедео положили в больницу Шаритэ для бедных и бездомных. В бреду он повторял только два слова: «Care Italia, care Italia» («Милая Италия, милая Италия»). Через два дня его не стало. Он умер без десяти девять вечера. Жанна, чтобы не оставаться в мастерской, провела ночь в маленькой гостинице с Полеттой Журден. На следующий день, придя в больницу, она долго всматривалась в лицо Амедео, а потом вышла, так и не повернувшись к нему спиной. Отец настоял, чтобы она поехала к ним, на улицу Амьо. В четыре часа утра беременная Жанна выбросилась из окна шестого этажа.

Модильяни похоронили 27 января на кладбище Пэр-Лашез. Жанну на следующий день — в парижском предместье Банье. Вместе они оказались под одной плитой только через год. На этом настояла семья Модильяни. Маленькую Жанну забрали итальянские родственники Амедео. Леопольд Зборовский писал брату Модильяни сразу после похорон: «Он ведь был дитя звезд, и реальная действительность для него не существовала». Анна Ахматова уже в шестидесятые годы призналась: «Голос его как-то навсегда остался в памяти».

В последние годы он писал почти одну Жанну. Вытянутые пропорции. Обостренные ломкие черты. В позах — болезненная нервная тонкость. Михаил Герман заметил, что «есть что-то избыточно личное в портретах Жанны Эбютерн, как будто нам дают читать интимное письмо или услышать слова, которые можно прошептать на ухо. Особая душевная распахнутость, черты, которые дозволено видеть лишь одному человеку в особые минуты».

Лучшая картина Модильяни — портрет Жанны, написанный за год до смерти. Не привыкшая еще к своей беременности молодая женщина, пытающаяся встать, похожа и на итальянских мадонн раннего Возрождения, и на деву Марию на русских иконах.

Впервые на одной выставке были собраны вместе работы Амедео и Жанны. Иногда мне казалось, что его и ее полотна, появившиеся после их встречи, написаны одной кистью. Так похожи они были друг на друга, так в унисон звучали их души.

...К обеду дождь почти перестал. Люди выходили из Королевского дворца, поднимали головы кверху, смотря на еще не совсем прояснившееся небо, и было непонятно, отчего у них влажные глаза: то ли омытые последними каплями дождя, то ли слезами...

Милан — Москва

Петр ПОЛОЖЕВЕЦ

https://www.ug.ru