Енисейка (продолжение, и окончание)

В самом нечале весны судно отправилось к берегам Новой Зеландии. Там наши рыбаки путинили (я правильно написал? путИнили, – поставь другую букву, и...).
Одним словом, наши рыбаки, труженики моря, пахали океанскую ниву, зарабатывали рыбо-доллары для необъятной страны советов, а нас послали доставить им бункер (топливо) и снабжение. Переход от Ильичёвска до столицы Новой Зеландии – Веллингтон составлял сорок пять суток. Енисейка мужал, прикипал к команде, – я всё крепче привязывался к нему. Он становился все более самостоятельным, уже не отдыхал перед ночной вахтой у меня в каюте, а бегал по палубе, на ходовом мостике, а нагулявшись вдоволь, протискивался в радиорубку (я оставлял для него дверь полуоткрытой). Там он кимАрил пока его чуткое ухо не улавливало мои шаги. Радостно и нетерпеливо встречал меня у двери. Обычно я гладил его по голове, ушам, ласково теребил его мордашку:“Ну что, Енисейка, как дела? Что новенького? В “Багдаде” всё спокойно?” – садился в кресло, включал приемники, передатчик – “что там на мостике, чай готов? Щас подожди, пугнём любимый город и пойдем второго проведаем…т-а-к кормилец имеет для нас…дпр (диспетчерская корреспонденция), мсг, рдо (служебные и частные радиограммы)…всё, очередь заколотил, пойдём на мостик чайку фыркнем”.
В то время, как я с ним беседовал, Енисейка выказывал всяческие свои эмоции: мотал головой, перебирал лапками, то ложил мордочку на палубу, то задирал ее высоко, шевелил ноздрями, пытаясь изобразить нечто вроде улыбки.
Я говорил об этом с нашим доктором, но эскулап смеясь надо мной внушал, что Павлов давно доказал – у собак нет ни эмоций ни разума – только инстинкты.
Однажды я не выдержал и прямо ему возразил: “Сам ты коновал со своим Павловым, а эмоции, а тем более разум, у Енисейки есть.” Док, конечно мог бы обидеться, но мы всегда спорили без зла.
Где б мы не собирались на посиделки – мой неразлучный пёс всегда был с нами и чётко предупреждал, если кто-нибудь приближался к двери (особое чутьё у него было на комиссара). Так что мы всегда успевали спрятать закуску и “причину” нашей посиделки.

Благополучно пройдя Средиземное, Красное и часть Индийского океана, запросили “добро” у пароходства остановиться на пару часов у архипелага Чагос для ремонта вспомогательного двигателя.
Пользуясь случаем, забросили удочки, спустили штормтрап и бултыхались на поверхности океанской глади. Енисейка бегал вдоль борта, скулил и все порывался прыгнуть мне на выручку, но голос северных предков, врожденное недоверие к воде и мои окрики, не позволяли ему сигануть с борта.
Время летело ни быстро ни медленно, в работе и повседневных заботах судно двигалось вперед приближаясь к Австралии. Погода стояла чудесная, океан был спокоен, порой шли как по тихому болоту.
Енисейка каждый день выкидывал какой-нибудь новый “фокус” ничто не предвещало беды, но судьба уже занесла над нами свой неумолимый жестокий скипетр.
Это случилось на траверзе Эсперансе, города на южном побережье Австралии (по иронии судьбы – “Надежда”). В этот вечер, как обычно, я отдыхал перед ночной вахтой. Енисейка не пошел, как всегда на мостик, а лег на половичке у моей кровати. Я уже хорошо задремал, когда вдруг неожиданно меня разбудили странные резкие звуки. Быстро включил свет и увидел жуткую картину; какая-то неведомая сила подбрасывала мою бедную собаку и швыряла по каюте от одной переборки к другой, при этом у него было обильное слюноотделение и все-такое прочее. Пока я лихорадочно соображал, что-же предпринять, он неожиданно успокоился и лежал обессиленный, тяжело дыша.
Я тут же позвонил доктору, он быстренько пришёл, но не успокоить ни, тем более помочь ничем не смог.
-Ты ведь знаешь, вообще-то я онколог, а с собаками дела вообще никогда не имел – сказал док.
-Ну так сделай то, что обычно людям делаешь в таком случае. – Попросил я его.
-У людей такого не бывает. – Ответил он.
Я дал Енисейке воды; нужно было идти на вахту. В течение вахты несколько раз спускался проведать его, он лежал и виновато смотрел мне в глаза.
Днем приступы повторились. На ужине в каюткомпании док подсел ко мне и стал намекать, что с собакой нужно “что-то решать”. Я на отрез отказал ему и умолял сделать все возможное. Док развёл руками:
-Пойми меня, маркони, я ничем не могу ему помочь. – положил он руку на мое плечо.
-Дай время, док, он выкарабкается, уверяю тебя, он обязательно выкарабкается – настаивал я.
-Ну хорошо, подождём. – заключил он. После ужина я вывел Енисейку на шлюпочную палубу. Он погулял, нашёл укромное место под шлюпкой и не захотел его покидать. Я принес свою куртку, мягкую байковую рубашку и сделал ему уютное гнёздышко. Время шло. Положение не улучшалось. Мы с коком-Володей отварили рис, сделали наваристый бульон.

Енисейка не захотел ни бульон, ни любимой печенки, ни сухариков. Когда я попытался принудить его к бульону, он с такой укоризной посмотрел на меня, что я оставил эту затею.
В тот день, обед в каюткомпании прошёл скомканно, быстро, все сидели и сосредоточенно смотрели в свои тарелки. Над столом висела гнетущая тишина.
Тяжелое предчувствие сдавило мою грудь. Все быстро разошлись. Капитан с доктором подсели ко мне. Немало побродили мы по белому свету с дядей Ваней (так мы называли между собой нашего капитана). Нас связывали долгие дружеские отношения.
-Сегодня ему ещё хуже, – нарушил молчание дядя Ваня – он уже никого не узнаёт и не подпускает. Мы не знаем что у него за болезнь. У меня команда, мы в океане, пойми меня правильно...
Я знал, что он говорит со мной ни как капитан, а как близкий человек. Молчание затянулось.
-Когда? – выдавил я наконец.
-Сейчас.
У доктора в лазарете, на такой случай, нет ни каких усыпляющих уколов.
Комиссар выдал спортивную винтовку. Боцман выделил кусок новой парусины и дал тяжёлую запасную скобу от якорной цепи (таков морской обычай).
На Володю – кума, выпала тяжелейшая обязанность. Путь от каюткомпании до шлюпки, под котрой лежал мой Енисейка был невыносимо тяжелым и мучительным. Вспомнилось искрящееся морозное утро, его первые успехи, неописуемые радость и восторг с которыми он встречал меня у трапа, когда я, припозднившись, возвращался из увольнения. Вспомнилось, как он приболел однажды, при стоянке в Одессе, но тогда всё обошлось, ветеринар сказал, что ему нельзя давать курицу, потому что там тонкие трубчатые кости: “Он жи ещё дитё” предупредил старый одессит, дал розовых таблеток и посоветовал кормить пару дней рисовым отваром. Наверняка и сейчас он помог бы нам, этот старый, мудрый ветеринар. Поднявшись на шлюпочную палубу, я остановился:
-Эх коновал, коновал как бы я хотел сейчас, чтобы вы с твоим коллегой Павловым были правы насчет отсутствия эмоций.
Пес неуклюже сел на задние лапы. Медленно поднял голову. Усталый, измученный взгляд был спокоен и невыносимо выразителен. То ли я так подумал, то ли действительно прочел на дне умных, преданных глаз:”Пора”.
Что-то оборвалось и повисло в груди, застряло в глазах, я отвел их в сторону.
Справа , где-то далеко, невидимый остров Тасмания, слева – Австралия.
Порыв ветра резко рванул край шлюпочного брезента. Белые барашки побежали по изумрудной глади Басового Пролива. Одинокая чайка, жалобно вскрикнув, застыла над салингом мачты.
Кое-как, непослушными пальцами, пристегнул ошейник, ещё более потяжелевший. В последний раз погладил его умную, поникшую голову. Некогда пышная, атласная шерсть слиплась и торчала клочьями. Как он измучился за эти дни!

Выпрямившись, неглядя сунул поводок в руку Володе, и быстро исчез в надстройке. Плотно прикрыв дверь и задраив наглухо иллюминатор, опустился на стул. Уронил руки на колени, и долго сидел, уткнувшись в одну точку невидящим взглядом.
В тот момент, когда подумал, что всё уже кончено, моё ухо уловило приглушённый сухой щелчок. Ещё один. Бедный Енисейка! Бедный Володя!
Выражение – слёзы текут ручьём, для меня всегда имело преувеличенный смысл, теперь я знаю, что это не так. Плакать совсем не хотелось. Просто слёзы появлялись сами собой и текли горячими струйками по щекам, падали одна за другой, разбиваясь о зыбкую палубу мелкими блестящими шариками бисера.
***