Там где детство порхает вольной пташкой

“…Давно скворцы свои дома забросили,
И где-то с грустью вспоминают их….”
Андрей Дементьев

Бытует мнение, что когда человек летает во сне – значит он растет. Враки все это. Когда я вижу во сне наш двор, двор моего детства и юности, то я всегда там летаю, хотя в моем возрасте люди растут разве что вширь, а эта напасть мне никогда не грозила.
Вот и опять, во сне я легко перемещался в пространстве: перелетал с крыши дома на крышу сарая, оттуда на дерево, с дерева на шаткий навес Абракадабры, откуда меня пыталась согнать тростью, унаследованной от ушедшего в мир иной супруга, бабка Какё.
Вы конечно не знаете, кто такая бабка Какё и что такое – Абракадабра. Разумеется, откуда вам знать! Но это легко исправить.
Если вы наберетесь терпения и уделите мне несколько ваших драгоценных минут, я покажу вам наш старый добрый двор, познакомлю с бабкой Какё и ее славной Абракадаброй.
Кого только не видел наш двор! Каких только событий там не происходило! Сколько замечательных людей взрастил он! Это был даже не двор, а маленький райончек, малюсенький, такой, городок, построенный специально для рабочих и служащих оборонного, как сейчас бы сказали, предприятия. Тогда так не говорили. Тогда говорили – «Почтовый ящик номер такой-то», или просто – «авиационный завод». Он был спланирован очень удачно и так рационально, что всё было прямо под рукой, все были друг-другу неназойливыми соседями. Не буду вдаваться в подробности: поверьте мне на слово.
Бабка Какё жила в торцевом подъезде нашего дома, который выходил во двор – такая же старая как и деревянная скамейка подле него с дырками прожженными селитрой, – каюсь! У нее, я имею ввиду бабку Какё, было редкое для пожилой женщины достоинство: она не забыла как сама была молода.
Еще один торцевой подъезд с противоположенной стороны дома выходил прямо на улицу, там проживали не менее замечательные жильцы. (о них я тоже могу вам рассказать, если пожелаете).
Помню, когда мы с пацанами затевали во дворе и его окрестностях какое-нибудь веселенькое дельце, с ракетами, например, взрывпакетами и прочими радостями отроческой жизни – бабуля оказывалась тут как тут, и строго вопрошала из-за забора:
– А че эт вы там, какё, делаете!? – Фраза у нее была такая, вводная – «как его». От слишком частого употребления уста ее обкатали синтаксическую единицу в слово «какё», поэтому и схлопотала себе бабуля столь экзотичное прозвище – Какё. (еще раз каюсь!)
– А чё эт вы там, какё, делаете!? – Произносила она соответствующим тоном эти достопамятные слова.
– Да иди, бабка, отсюда, не мешай, а то ща как бабахнет! – Шикали мы на нее. Но она невозмутимо продолжала:
– А я вот щас вызову пожарную охрану, начальника милиции, и вам всем по пятнадцать суток вляпають!
Мы шустро меняли нЫчку, опять настраивали атрибуты, – и снова:
– А чё эт вы там, какё, огонь палите!? – Подбоченивалась она как джин из бутылки.
– Ой да иди бабка отсюда, иди,..а то пятнадцать суток вляпают! – Ерничали мы.
– А што! И вляпають! – Подтверждала она свою угрозу надлежащим жестом, беззлобно, но с оттенком предзакатной грусти, тоски, охватывающей с годами великих художников, поэтов и прочих великих людей.
К этому времени, мне уже до чертиков надоедало мешкать и я шустро поджигал стартовые фитильки. К слову сказать, ракеты я равномерно набивал тщательно перемешанной горючей смесью, но некоторые специально наполнял послойно: первый слой хороший, второй слой бедный, и так далее. С таким послойным топливом ракета сначала взлетала вертикально, потом ложилась на бок, опять хорошая смесь – опять рывок, таким образом она металась по двору в различных траекториях и непредсказуемых направлениях. Из соображения безопасности, мы с пацанами сразу дружно падали на пузо. Какё лихо приседала прижавшись к забору, причитала и голосила, отчаянно сожалея о том, что в немощи своей не в состоянии “повыдергивать нам руки и ноги”, а за одно и “открутить дурные головы”. – “Ага, держи карман шире! Попробуй догони!”
Как-то вечером, за ее занудство, мы с Пашкой приготовили ей, по его заковыристому выражению, – “водевиль”. ПАха был большой мастер на всякого рода проделки, да и..ладно..про других умолчу.
Мы выбрали большую картофелену, воткнули в нее пару гвоздей, к одному из них привязали длинную суровую нитку, к другому короткую. Затем перемахнули через забор в палисадник и, осторожно обойдя кусты малины, закрепили короткий конец нити за верхний наличник, отрегулировав ее так, чтобы картошка висела прямо по центру оконного стекла. Теперь оставалось протянуть ниточку повыше через ветку вишни и залечь с кончиком в руке среди кустов смородины.
Шум городка затихал, окна гасли одно за другим. Заречье мирно отходило ко сну. Трава отдавала нам дневное тепло и влажные ароматы лета. Запах кустов смородины приятно щекотал в носу, и только занудство комаров нарушало идиллию замечательной аферы.
Бабуле вечно не спалось, поэтому мы не стали дожидаться когда ее окно погаснет, начали священнодействовать: Пашка натягивал нить, отводя картошину подальше от окна, и затем резко отпускал. Картоха гулко ударялась о стекло. Занавеска раздвигалась. Какё приложив ладонь козырьком, внимательно вглядывалась в темноту. В этот момент Паха опять натягивал нить, картошка пряталась в темноту, таким образом бабуля ни как не могла ее обнаружить.
Мы с наслаждением хихикали, радуясь свой находчивой выдумке.
Так продолжалось минут тридцать-сорок, а может быть и больше, времени мы не замечали. Вскоре Какё перестала реагировать на “юмор”. Мы продолжали барабанить, наша настойчивость перешла в азарт, однако занавеска не шевелилась. Но, видимо, мы слишком затянули это наслаждение, потому что, когда, потеряв всякую осторожность, начали возмущаться и негодовать, пытаясь выхватить друг у друга кончик нитки, сценарий резко изменил свой сюжет, занавес с шиком распахнулся:
– А че эт вы тут, какё, разлеглись! – Неожиданно и звонко задребезжало прямо над нами. Никогда не надо злоупотреблять наслаждением, потому что тот, кто его нам предоставляет, тоже следит за этим и тоже имеет право на удовольствие. Наши с Пашкой хребты (откуда только у нее взялась прыть!) попеременно ощутили на себе тяжелую поступь овеществленной эпиграммы – увесистый набалдашник знаменитой старинной трости, унаследованной бабулей от ушедшего в мир иной супруга, как уже было упомянуто выше.
Что и говорить, старые мастера хорошо знали свое дело. Крепкие, добротные вещи выходили из под их умелой руки.
Взревев ревмя, мы на карачках ринулись в темноту, зарылись с головой в колючий малинник и прикинулись незрелыми огурцами.
Сцена ожила. Ярко вспыхнули соседские окна, дружно залаяли собаки завмага Холманского в его буржуйском саду что через дорогу. Вдоль забора яростно зашастала полосатая пижама технолога Козареза, – человека небольшого роста, правда жилистого и крепкого и как бы наэлектризованного.
Водевиль переходил в трагикомедию, но главным героям не суждено было ее лицезреть, им было недосуг. Их умелые рученьки были все в мелких колючках и кровоточащих царапинах. Лица (впрочем, сейчас эта часть тела имела уже совсем другое название) пылали от ссадин и липкой паутины. Локти, коленки и спины ныли, застыв в неудобной, скрюченной позе. Ну а за забором и вокруг, было всё, как в кино:
– О хоспати! Что случилось, Анастасия Григорьевна? – Взвизгнула из распахнутого окна тетя Фрося.
– Черт побери! – Басил ее муж, дядя Вася, штамповщик кузнечного цеха, лет сорока, слегка седоватый, рослый, улыбчивый и благодушный добряк, несмотря на свой изрядно жуликоватый вид. В подобных “экстренныйх” случаях он всегда выскакивал из подъезда в своих широких-семейных до колен: – Што за вопли, Грыгорьевна!?
– Между прочим у людей завтра рабочий день! – подключился технолог Козарез, в своей полосатой пижаме.
– Что стар, что мал... – кажется дядя Коля, закоренелый старый плут, как многие притворно благочестивые люди, забухтел где-то в глубине – безделием маются, людям спать не дают!
– Эт точно, Колюня! НапахАлсь бы за день!.. – Неунимался дядя Вася.
Какё исполнилась своей путеводной гордыни, выпрямилась,и грациозно положила кисть правой державной руки на трость (где-то на картине я уже видел точно такую-же метаморфозу)
– Ефросинья, и когда только ты отучишь свого бесстыжего, какё, пахаря от постыдной привычки шастать без штанов по двору! Просто срам какой-то! – Высказала Какё сию назидательно-величественную тираду.
– И правда, Василий! Чойт ты в трусах-то выскочил!
– А што тут такого!? – Ретировался дядя Вася. – Было у меня время штаны надевать, когда тут такие вопли!?
– Вопли! Не преувеличивай, бесстыдник! – Язвительно продолжала Какё. – Что я, не имею права в своем палисаднике котов погонять!?
– Ну можно же как-то потише! – Вставил Козарез.
– Еще один пахарь! – Распалялась Какё. – Палисадник мой – как хочу так и гоняю! Обойдусь как-нибудь и без ваших советов! И нечего на меня кричать!
– Да я и не...
– Вот и помолчите!
Козарез безнадежно махнул рукой
– Семен, зайди в дом! – Приказала технологу из распахнутого окна его ежовая супруга, и, едва полосатя пижама успела юркнуть в подъезд, бабуля заправски послала ей вдогонку свою излюбленную жемчужину:
– А ведь интеллигентный человек! Мог бы уже давно десятые сны видеть и других,..какё, этому учить!
– Ну, бабуля, ты тут сама себя перещеголяла! – Хихикнул Пашка мне на ухо.
– Светоч мудрости! – Сострил я, вычитанной где-то фразой, и приложил палец к гуьбам:
– Тс-с-с., а то щас опять – как врежет!
– Устроили тут на ночь глядя, какё, водевиль! – Продолжала бабуля.
– А это уже, Какё, – плагиат, называется. – Шипел драмтург-Пашка, путаясь в паутине так, как я сейчас в наречиях.
Занавес начинал нехотя закрываться.
Дядя Вася чертыхаясь зашел в дом. Козарез, как кукушка из часов-ходиков, непоследок еще раз выскочил из окна, правда уже молча. Тетя Фрося пожелала “Грыгорьевне” спокойной ночи. Свет в окнах погас. Собаки буржуя Холманского, что через дорогу, успокоились. Кстати, пока не забыл, к нему в сад мы тоже как-то наведались. Для этой дерзкой экспедиции выбрали грозовую погоду и направились туда к полуночи. Проникая в сад, мы думали, что нас ждут великие опасности; хозяйственно оглядели его, изучили, как полководцы рельеф местности, где вскоре предстоит великая битва и осторожно углубились в сомнительное безмолвие. Завмаг Холманский дрыхнул под шум дождя как сурок, и ему не было ни какого дела до наших великих побед и дерзновенных исканий. Собаки тоже забились в свои будки, им тоже было все трын-трава. Так никуда не годилось.Что ж мы, зря мокнуть должны что ли! Костя Жук (ох и мастер был голоса подделывать) начал орать во все свое луженное горло скрипучим голосом бабки Какё: –Янки, гоу хом! Янки гоу хом! – (хотите верте, хотите нет, но это чистая правда, – чтоб меня Васькай звали!)
Я колотил палкой по дырявому ведру, а он орал – “Янки, гоу хом! Янки гоу хом!“– И тут началось! От неожиданности бедные псы заскулили жалобно и печально, но, выскочив из будки и, освежившись летним дождичком, взорвались бешеным лаем, возвещая о том, что нам самое врея “делать ноги “. Да, собственно говоря, братва уже и так не заставила себя ждать. Пацаны перелетали через забор как мотыльки. Я замешкался. Костя впереди, запнулся о брошенное мною ведро и стал шарить руками в траве. Свет в неприветливых окнах угрюмого дома ярко вспыхнул, и тут же мрачно погас. На веранду, весь в белых кальсонах и белой рубахе, с дробовиком в руке, выскочил призрак-Холманский, намереваясь хорошенько подсолить нам ту нижнюю часть спины, которая плавно переходит в другое название. Честно говоря, на берданку мы не расчитывали. Так низко буржуй еще никогда не грохался Поэтому, сверкающий в темноте блеск воронённой стали не столько нас испугал, сколько возмутил:
– Ну, морда твоя буржуйская!.. – Резонно процедил Костя, и я категорически подтвердил это его, далеко идущее, логическое заключение. К паскудному дробовику у нас был свой давнишний счет и, забегая вперед, в конце концов мы его ему предъявили, но это уже другая история, которая не имеет к нашему рассказу никакого отношения.
За буржуем, безбожно взвизгивая, в ночной сорочке и весьма возбужденном состоянии, выскочила его супруга, кастелянша заводского общежиния. К этому времени я уже вспорхнул на забор и, нагнувшись, пытался ухватить судорожно тянувшуюся вверх руку Кости. В другой тождественной руке он держал дырявое ведро, через которое только что навернулся и настойчиво совал его мне.
– Да брось ты эту железяку! – Кричал я, наконец ухватив его руку, но Костя – ох и жучара же этот Жук, – едва присев на кромку забора, сунул голову в ведро и левитановским голосом (ну,..не совсем левитановским, но очень торжественным голосом) стал вещать: – Говорит Москва! Говорит и показывает Москва! – Мещанин Холманский моментально упал в область низких температур и застыл с ружьем «к ноге». – Работают все радиостанции Советского Союза! (А между прочим, голос у Кости от природы был достаточно громким) Собаки поперхнулись своей брехней, голосистая кастелянша, совсем опупевши, задеревенела, и я отметил, что в прежние наши набеги она не достигала такого сходства с распластанной летучей мышью, как сейчас.
–Ждите экстренное сообщение!– Горланил напоследок Жук, и мы срывались с забора в ночную мглу точно так, как сейчас срываются метафоры с моего языка.
Но я сильно отвлекся.
И так, тетя Фрося пожелала бабуле спокойной ночи и погасила свет.
В наступившей тишине было слышно лишь гнусавое жужжание комаров и частый стук наших дерзновенных сердец. Фантасмагория-Какё, стояла в своей величавой позе еще некоторое время и как бы размышляя вслух произнесла:
– Кусты что ли полить, пока напор хороший.
– Ну и садистка же ты, Какё! – Мысленно костерили мы ее в своих сердцах.
– Да ладно уж, завтра... – Словно услышав вопиющие крики наших душ, кряхтела Какё, направляясь в подъезд, и заключала:
– В следующий раз надо будет прихватить что-нибудь по-тяжелее. – Это неумолимо логическое заключение воспринималось нами как редкосное издевательство.
Наконец-то мы выползли из кустов на траву и блаженно растянули свои занемевшие конечности. Небеса сияли мириадами безумных звезд. Одна звезда быстро пролетела и размазала по темному небу яркий серебрянный след. Из окна Шурки-Пескаря струились тихие звуки “Лунной сонаты”, это его старшая сестра, Лилька играла на пианино. Нет, подумал я, мир в котором создана такая музыка, не смотря на все свои превратности и погрешности, всеже прекрасен и имеет право на счастье, и мне впервые так сильно захотелось побыстрее стать взрослым и сделать нечтно такое, чтобы он действительно был счастлив!.. – Но слушайте дальше.
Была у этой приклонной зануды небольшая печь прямо во дворе, неказистая такая, нелепая, и даже, в какой-то степени уродливая печурка, покоившаяся под столь же абсурдным и вздорным навесом, неумело сварганенным из ветхих дощечек, кривых жердочек и ржавых жестянок. Происхождение и родословная упомянутого перла теряется где-то в анналах строительства Заречья. Но я всегда подозревал, что автором и создателем этой ахинеи и являлась сама приснопамятная бабка Какё. Впрочем, несмотря на все перечисленные несовершенства и слабости уникального венца зодчества, – да что там говорить, – яркого, предметного символа материальной культуры и Зареченского быта, – в сем творении в целом, все же было что-то бесхитростное и трогательное до умиления. Наверно поэтому мне как-то взбрело в голову назвать сей шедевр Абракадаброй, это милое словечко к детищу так и прилипло.